«90% моих коллег в Большом театре живут в ожидании чуда»

// Анна АГЛАТОВА — о надеждах, возлагаемых на Тугана СОХИЕВА, искусстве говорить «не хочу» и о том, почему не надо спорить с «Википедией»

Солистка Большого театра Анна Аглатова, в последний момент снявшаяся с премьеры «Царской невесты», все-таки споет Марфу, точнее, две ее арии, — но уже в концертном исполнении в Доме музыки под аккомпанемент Владимира Спивакова и Национального филармонического оркестра России. Между репетициями певица ответила на вопросы корреспондента «Известий».

— Какие у вас отношения с Римским-Корсаковым?

— Непростые. Вообще с русской музыкой у певцов редко складываются хорошие отношения. Тем более с Римским-Корсаковым, потому что у него такая кантилена, которая вокалистам очень неудобна.

— А чем она отличается от удобной итальянской кантилены?

— Итальянская музыка так нежна, проста и понятна, что в ней, мне кажется, вообще ни о чем не надо задумываться: просто открываешь рот — и всё у тебя получается. А для русской музыки надо быть технически подготовленной, здоровой, выспавшейся, вовремя поевшей. Она настолько сложна, что я знаю певиц, которые вообще отказываются ее петь. Русских певиц.

— Например?

— Анна Нетребко. Я знаю, что она поставила условие: «Русскую музыку буду петь только на запись». Старается не выходить на сцену в русском репертуаре. Да, она пела Глинку и Чайковского, но это совсем не то же самое, что петь Римского-Корсакова.

— Вокальный Глинка близок к итальянской школе. А Чайковский?

— Тоже. У него много драматики, но это итальянская драматика. А вот Римский-Корсаков совершенно русский.

— Себя вы причисляете к представителям русской вокальной школы?

— Нет, к сожалению. Я очень люблю французскую и итальянскую музыку. Мне не составляет труда петь немецкую музыку. Но русская — это всегда какая-то сверхзадача, всегда преодоление проблем, в том числе с произношением. В русских словах часто присутствуют буквы «ы», «ё». В немецком есть «ü», во французском «œ», но все они как будто предназначены для пения. А в русском не так. На нем петь сложнее всего, об этом говорят практически все певцы.

— А кем вы себя считаете с точки зрения национальной идентичности?

— Конечно, армянкой. Хотя я родилась в России и совершенно не говорю по-армянски, русской я себя не могу считать. Россиянкой, патриоткой России — да.

— Все признают, что русская опера — одна из величайших в мире. Но регулярно идут в зарубежных театрах лишь 3–4 названия. Проблема в языке?

— В языке и в технической сложности.

— Вагнер тоже сложен, и тем не менее его поют везде.

— Да. Чтобы понять нас, надо хорошо говорить по-русски, а иностранцы этого не могут. В их исполнении русские оперные тексты всегда звучат комично. Но сейчас во многом благодаря Дмитрию Чернякову всё больше русских названий появляется на самых лучших сценах. Возможно, лет через 5–10 наша опера выйдет на новый уровень.

— Вы видите какие-то предпосылки к этому?

— Вижу. Сейчас европейские театры обязательно ставят или показывают одну русскую оперу в сезон. Это уже хорошо.

— Почему ваше имя исчезло из афиши «Царской невесты» в Большом театре?

— Мне пришлось пожертвовать этим спектаклем: я так увлеклась репетициями, что заболела прямо накануне премьеры. Пережить это психологически было очень тяжело, но я понимала, что не должна ломать себя ради одного выхода на сцену.

— Как отреагировал театр? На вас ругались?

— Нет, мы вместе плакали. Я пришла на последний спектакль. Было жутко обидно, что я не могу быть на сцене. Со мной рядом сидел замдиректора театра, который поглаживал меня и говорил: «Ничего, еще споешь».

— И когда же споете?

— В мае обязательно спою.

— А что вы подготовили для нынешнего концерта в Доме музыки?

— Четыре арии Римского-Корсакова: по две из «Снегурочки» и «Царской невесты». Все четыре очень разные. Первая — выходная ария Снегурочки, где певица должна показать молодость и обаяние голоса. Вторая — сцена таяния, там надо дать лирику, красоту любви. Третья — выходная ария Марфы, это та сложная кантилена, о которой я говорила. Четвертая — сцена сумасшествия Марфы, где нужно превратиться в драматическую актрису.

— Вы штатная солистка Большого театра. Ходите туда как на работу? Маквала Касрашвили (управляющая оперной труппой. — «Известия») следит за дисциплиной?

— У нас есть магнитные пропуска, и, пожалуй, только так сейчас отслеживается наше пребывание в театре. Большой молодеет, всюду я вижу ровесников. Поэтому не могу сказать, что мы ходим туда как на работу — скорее как будто развлекаться.

— Как вы оцениваете назначение Тугана Сохиева?

— Мы возлагаем на него огромные надежды. 90% моих коллег живут в ожидании чуда. Буквально две недели назад я говорила с Валерием Гергиевым, и первое, что он мне сказал, это: «Анечка, я вас поздравляю с приобретением великолепного худрука». Владимир Спиваков говорил мне то же самое — слово в слово.

— Это уже любопытно: они редко совпадают в оценках.

— Когда разговор заходит о настоящем таланте, думаю, все становятся солидарны.

— Как вы пережили тяжелый период в истории Большого, выпавший на 2013 год? Самоустранились?

— Не могу сказать, что самоустранилась, но максимально изолировала себя от обсуждений. Есть люди, стоящие за Сережу Филина. Есть те, кто всю жизнь был против Коли Цискаридзе и накидывается на него при первой возможности.

Когда ты влезаешь в такую машину, как Большой театр, надо понимать, что это будет либо мясорубка, либо «Феррари». Если начнешь вариться в сплетнях и интригах, через какое-то время тебя не станет. Я, как и многие мои коллеги, поплакала, попереживала, а потом мы решили, что если каждый будет переживать всё в себе, будет гораздо лучше.

И мне не было обидно за то, что театр поливают в желтых СМИ. Я понимала, что это обыденная жизнь. То же самое сейчас происходит с Евгением Плющенко. Я не считаю, что человек должен в прямом эфире показывать, как ему делают операцию по извлечению шурупов. Но всё это устроено для того, чтобы о нем не говорили плохо, чтобы понимали причины его действий.

— Почему вы решили сменить фамилию (настоящая фамилия Анны Аглатовой — Асриян. — «Известия»)?

— Из-за того, что мою фамилию трудно произносить в Европе. Мы думали взять либо мамину — Газарова, — либо бабушкину. Остановились на бабушкиной, чтобы не сильно отходить от традиций, ведь это моя бабушка по отцовской линии. Кстати, вот вы называете меня Анной Хачатуровной, а на самом деле я Анна Христофоровна.

— Вы не хотите исправить эту ошибку на оперных сайтах или хотя бы в «Википедии»?

— Я уже перестала править «Википедию». Там пишут, что мне скоро 40 лет и что я сестра украинской поп-певицы Насти Каменских.

— Анна Нетребко только что отменила выходы в роли Маргариты в «Фаусте» сразу в трех театрах и объяснила свое решение тем, что роль ей разонравилась. Вы смогли бы пойти на такой же каприз?

— Да, особенно если от этого зависел бы результат. Раз Анна поняла, что спектакль будет идти ей в минус, она права, что отказалась. Мне кажется, это довольно серьезный, взрослый и смелый жест: сказать не «я заболела», а «я не хочу».

— Вы хотели бы, чтобы Большой остался вашим домом навсегда? Или вас тянет в другие театры?

— Связать всю свою жизнь с Европой или Америкой я не смогу, потому что мой менталитет не позволит мне быть европейкой: в любом случае останусь россиянкой, причем россиянкой с Северного Кавказа. Конечно, работать в разных странах я планирую, но бросать родной театр не хотела бы. Вот видите — само по себе выскочило слово «родной».

Ярослав ТИМОФЕЕВ
«Известия», 06.03.2014