Захар ВАЛИЕВ – постмодернист, расписывающий храмы

Ольга РЕЗНИК

Рабочий день заслуженного художника Республики Северная Осетия-Алания Захара ВАЛИЕВА начинается обычно ранним утром. Такой алгоритм выработался еще три года назад, когда он вместе с коллегами по творческому цеху Асланом Хетагуровым и Виктором Цаллаговым приступил к росписи церкви женского монастыря в г. Алагир. Потом были еще три храма, которые довелось расписать.

Спустя два дня по завершении работы в последнем Захар впервые принял участие в ежегодном, третьем по счету, международном художественном симпозиуме «Аланика», проходившем во Владикавказе в сентябре. От церковной живописи он опять вернулся к постмодернизму.

Последние работы художника наряду с картинами других участников симпозиума были представлены в выставочном зале Владикавказского краеведческого музея. Их заметили. Да что там заметили. Они получили признание: четыре работы Захара Валиева приобрел Петербургский музей современного искусства.

За окном моросит мелкий нудный дождик, а мы сидим с Захаром в уютном кафе и ведем неспешную беседу. С присущей художникам сочностью он рассказывает о Риге с ее узкими колоритными улочками, о Латвийской Академии художеств, где он учился в мастерской профессора Индулиса Зариньша. Во время учебы побывал в Германии, там посещал занятия по учебному рисунку в Академии художеств в Штутгарте и Бремене.

Еще в студенческие годы Захар усвоил лучшие черты прибалтийской живописи: экспрессивную раскованность, чувство пятна, сложный, изысканный, многотональный, чуть холодноватый колорит, мягкость касаний. Сегодня его творчеству присущ экспрессионизм, интонируемый гротеском, иногда легкой иронией, философскими размышлениями и вкраплениями завуалированного юмора. Неповторимость работ живописца, отмечают искусствоведы, обусловлена соотношением благородного колорита и сложных, неожиданных по остроте образов.

Разговор сам собой заходит о Владикавказе. Захар рассказывает, как рвался в родной город. Поэтому по окончании Академии отклонил все поступившие предложения и вернулся домой. Мой собеседник вспоминает, как еще до отъезда в Ригу учился во Владикавказском художественном училище. Жил он тогда в новом, только начавшем строиться 34-м микрорайоне. Как-то сидел с приятелями и рассуждал о том, что их район какой-то обособленный, живущий своей отдельной жизнью, как Ватикан. Приятелям сравнение Захара явно пришлось по душе. Сегодня и 34-й, и 35-й микрорайоны Владикавказа так в народе и называют – Ватикан, хотя они за прошедшие годы сильно разрослись, и обособленностью сегодня уж никак не отличаются. Мы вспоминаем также, что есть в нашем городе свои Вашингтон, Сахалин, БАМ. А есть и районы с совершенно специфическими названиями – Шалдон, Турхана, Молоканка.

Потом речь опять заходит о живописи, языком которой раскрываются таинственные глубины драматического сюжета. Что может быть занимательнее, чем наблюдать, как серебристая мелодия цвета, возникающая в сложной игре окружающей нас природы, выплескивается в стремительность ритмов и виртуозную раскрепощенность пятна, обогащается графической остротой гибкого мазка-линии, выражая эмоциональную творческую вселенную художника, не позволяющего себе быть отстраненным и равнодушным в своих произведениях. Такой и только такой должна быть современная живопись.

– Захар, не сложно вам было переключиться на церковную живопись?

– Сложно, конечно, так как то, что я писал до этого, по форме диаметрально противоположно тому, что довелось делать в церкви. Но только по форме, а не по содержанию – философское осмысление жизни было мне близко всегда.

– Но ведь в храме просто так с бухты-барахты не начнешь работать. Для этого нужна особая подготовка.

– Конечно, нужна. Если бы мы начали с росписи храма в Верхнем Бирагзанге, возможно, все было бы по-другому. Но первый опыт состоялся в монастыре. Мы жили рядом с монахинями, придерживались их распорядка дня, молились, соблюдали пост. И так девять месяцев. Теперь я понимаю, как мне это было нужно. Незадолго до того я пережил психологическую травлю. И в монастыре, где может пройти любая болезнь, где каждого оценивают по его человеческим качествам, по правде говоря, отогрелся душой.

– Я слышала, что роспись храма при женском монастыре в Алагире со стороны художников была благотворительной акцией. Вы что, так богаты?

– Нет, конечно. Но знаете, внутренняя самооценка меняется, когда делаешь благое дело. Меня это лечило. Господь предоставил возможность проявить себя. И я смог себя реализовать в какой-то степени.

– Потом с Асланом Хетагуровым и семью помощниками вы расписывали церковь в Бирагзанге. Впервые в осетинском храме появились образы аланских святых – Алана Лаворского, святых Гоара и Николая Туальского, преподобных Алония и Сармата – учеников основателя монашества Антония Великого. Манера письма – византийская, ныне редко встречаемая. Молитвы написаны на осетинском языке. То есть работа была проделана колоссальная. Как долго вы расписывали храм в Бирагзанге?

– Тоже девять месяцев. После этого мы поработали еще в Ардоне в храме Святого Пантелеймона и в фамильной церкви Засеевых неподалеку от Санибы. И буквально через два дня после того, как все было сделано, я принял участие в симпозиуме «Аланика».

– Попали, как говорится, с корабля на бал?

– Можно сказать и так. Все, что происходило на симпозиуме, было архиинтересно. Главное – общение с коллегами из разных уголков страны и из-за рубежа. Ведь я долгое время никуда не выезжал. Интересно было рисовать под музыку. Импровизировали музыканты, импровизировали художники.

– Это, кажется, называется перформанс – эдакий синтез живописи и музыки.

– Особенно увлекательно было, когда под звуки музыки разные художники писали одно и то же полотно – мазок делает один, мазок – другой.

– У музыкантов такое явление называется сейшен. Это, когда исполнители, не игравшие прежде вместе, начинают без предварительных репетиций, импровизируя, что-то творить.

– Да, очень похоже. Потом с выставкой созданных работ симпозиум «Аланика» перекочевал в Москву. Там, в ЦДХ, были выставлены произведения участников симпозиума. В столице продолжились и живописно-музыкальные экзерсисы. Вместе с французским художником Артуром Яном мы рисовали трехметровое полотно. Чтобы краска не капала на обувь, я разулся и рисовал босым. Многочисленная публика, в ее числе были представители московской осетинской диаспоры, решили, что так все и задумано. Правда, в итоге я простудился. Но звонок из дома с сообщением о том, что нас показывали по телеканалу «Культура», обрадовал и придал сил.

В результате у нас с Яном получилось трехметровое полотно, состоящее из восьми частей. Части будут распроданы, и у каждой из них появится своя история. Какая, мы со временем узнаем, заверила нас замминистра культуры республики Галина Тебиева.

– Как о ваших работах узнали в Петербургском музее современного искусства?

– Представитель этого музея приезжал на наш симпозиум. Ходил, смотрел, фотографировал, в том числе и в выставочном зале на улице Горького. Потом уехал. Через некоторое время мне позвонили и сообщили, что отобраны четыре мои работы. Для меня это была большая радость.

– Что это за работы?

– Это то, что было написано по завершении росписи храма – «Святые», «Альфа и омега» (помните, Христос говорил об этом?), «Поэтам серебряного века» и «Сон». В основу последней легло одно из моих тревожных сновидений. Две лошади несутся прямо на меня и не останавливаются. И тут мои руки превращаются в крылья, и я хочу взлететь.

– Сон, предупреждающий об опасности, с которой вы справитесь?

– Он снился мне давно. После этого и проблемы были, и справиться с ними удалось. Вообще, по-моему, на все воля Божья. Все испытания нам посылаются свыше. Важно с честью их пройти, не озлобившись, прощая своих обидчиков.

– Ваши планы на будущее?

– Не хочу загадывать. Человек полагает, а Бог располагает. Но после долгого перерыва в творчестве, не считая церковной живописи, хотел бы восстановиться, создать большое полотно. Ведь я окончил монументальное отделение.

– Странно, что вы говорите о восстановлении. Сразу четыре ваши новые работы были отобраны для музея современного искусства и не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге…

– Те работы, что попали в музей, я писал еще на той волне, пребывая «в духе». Каждому жизненному промежутку соответствует определенное мировоззрение. Думаю, мне предстоит серьезно поработать.

– А храмы расписывать не бросите?

– Если получится, может быть, будем пытаться делать росписи в Зарамагском храме Казанской Божьей Матери. Эскизы уже готовы.

Захар ВАЛИЕВ. Клетка.

Захар ВАЛИЕВ. Старый Владикавказ. Сумерки.

Захар ВАЛИЕВ. На закате.

Захар ВАЛИЕВ. Рига. Улица Чака.