Тамерлан ТАДТАЕВ: «Ничего страшнее августа 2008-го уже произойти не может»… Часть 1

Несколько лет назад ничто не предвещало того, что Тамерлан Тадтаев займется писательским творчеством в сорок лет, ворвется в современную литературу, его будут наперебой печатать российские литературные журналы, а имя окажется на слуху читающего бомонда, и он будет удостоен престижной Русской премии. Но, благодаря случайно возникшей цепи обстоятельств, именно так и получилось.

Для начала он остался безработным и, устав от ничегонеделания, попытался записывать в тетрадки то, что ему довелось увидеть во фронтовой Южной Осетии, отстаивавшей свою независимость в последние двадцать лет. Потом его попросил написать что-нибудь непридуманное редактор выходящей в Цхинвале газеты «XXI век» Тимур Цховребов. Затем Тамерлан научился печатать на компьютере и обзавелся знакомствами в интеллектуальных кругах Владикавказа. Все это шаг за шагом и помогло ему в итоге войти в число тех, кого сегодня читают в России.

Читателя не проведешь. Особенно в наше время, когда из-за изменившегося ритма жизни и читать-то некогда даже тем, для кого это осталось духовной потребностью.  Но Тадтаев востребован. И, прежде всего, потому, что, будучи не только свидетелем, а и активным участником боевых действий и жизни Цхинвала, знает войну и ее изнанку со всеми присущими атрибутами – отвагой одних и трусостью других, соседством благородства и подлости, безмерным человеческим отчаянием и неумирающими даже в такой ситуации надеждами. Собственно, из всего этого и состоит банальная проза жизни, которую Тадтаев попытался перевести в неприкрашенные литературные откровения.

Что дальше? Тамерлан ТАДТАЕВ в беседе с главным редактором сайта «Осетия-Квайса» Игорем ДЗАНТИЕВЫМ вспомнил минувшее, охарактеризовал настоящее и порассуждал о будущем.

ЧЕМПИОНА ИЗ МЕНЯ НЕ ВЫШЛО

– В детстве все мечтают кем-то стать. Как правило, эти мечты бывают наивными. Вы когда-нибудь в самых смелых фантазиях предполагали, что жизнь выбросит на писательский берег?

– Маленьким думал, что стану спортсменом. Я неплохо боролся. У меня действительно был какой-то дар. Всех своих ровесников борол. А в четвертом классе пошел на борьбу. И у меня была хорошая перспектива.

– Каким видом борьбы вы занимались?

– Сначала – классической. Моим тренером был Важа Ильич Гобозов – недавно он умер, царство ему небесное. Он нам преподавал и классическую, и вольную борьбу. Но соревнования в основном проходили, конечно, по вольной борьбе, и мы выступали в них. В какой-то момент из-за чего-то я с тренером не поладил и перешел на дзюдо. К Чочишвили.

– К первому в СССР олимпийскому чемпиону? К Шота?

– Нет, к его двоюродному брату, Гиви. Он приезжал тренировать в Цхинвале из Гори.

– А на каком языке он с вами общался?

– Говорил по-осетински, но с большим акцентом. Почти грузином был. Потом в 1980 г., когда я пошел в восьмой класс, мы переехали во Владикавказ – в Ногир. И я пошел на «Динамо. Моим тренером был Авет, кажется Аветисян. Все соревнования в своем весе я выигрывал. Потом через год мы уехали в Среднюю Азию, и там мне очень трудно приходилось, было уже не до борьбы.

– Чем вызван был переезд?

– Мы бедно жили. Отец постоянно уезжал на заработки. В Цхинвале для него фактически не было работы. А если и была, то такая, что прокормить трех детей было трудно. Вот мы в Цхинвале дом и продали, а купили в Ногире. Но там что-то не понравилось матери. Она где-то услышала про Душанбе, что там хорошо, и мы переехали туда. Как раз у меня был, как говорят, переходный возраст. И я перестал разговаривать в школе. Не знаю, почему, но перестал.

– Не понял.

– Я не мог разговаривать в школе. Только дома. Даже на улице редко говорил. А вот в школе – нет.

– Вообще?

– Вообще. Когда приходил в школу, не мог вымолвить ни слова. Только мог подраться. Бил молча. Завуч школы даже начала говорить, что меня надо сдать в специнтернат. Но в школе я недолго проучился, вернее, промучился. Потом меня отправили обратно в Цхинвал, где я прожил год у тетки.

– Ну, а семейные ожидания хотя бы оправдались? Полегче жилось в советской Средней Азии?

– В плане продовольствия между Таджикистаном даже по сравнению с Северной Осетией была огромная разница. Там свободно можно было купить любое продовольствие. И не только. С одеждой, которая тогда была в дефиците, значительно лучше было. Из Владикавказа, кстати, многие приезжали в Душанбе, чтобы что-то купить, а потом перепродать в Назрани. Позже, когда я вернулся из Средней Азии, иногда ездил в Назрань на толкучку, и видел там втридорога такую же одежду, какая свободно продавалась в Таджикистане.

– А, вернувшись в Цхинвал, вы могли вне дома говорить?

– Конечно. Это только в Душанбе у меня какое-то оцепенение было. Может, из-за внутреннего неприятия конкретной школы? И меня домой, в Южную Осетию, тянуло все время очень сильно. Но в Цхинвале меня в школу обратно не приняли. А в советское время ты считался на самой низшей социальной ступеньке, если нигде не учишься. В общем, я в селе отсиделся, когда я снова приехал в Душанбе, уже все было нормально.

– Тадтаевы откуда?

– Я родился в самом Цхинвале, а родители родом из Гудиса. Это Цхинвальский район. В горах. На той же левой стороне Лиахвы, что и в Цхинвале мы жили. Очень красивые места там.

– Сейчас кто-то живет в этом селе?

– Кажется, уже никого не осталось. Последняя семья – Бестаевы – тоже уехали. Я там нечасто бывал – раза 2-3.

– А мать?

–  И мать оттуда. Она – Ходова.

– Ходовы на юге Осетии тоже есть?

– Да. У нас даже село Ходы-кау. Это около Цунара. Но она родом из Гудиса.

ВОЗВРАЩАЛСЯ В ЦХИНВАЛ, А ОКАЗАЛСЯ В ТБИЛИСИ

– В общем, благотворное влияние родных горских просторов вернуло вам дар речи и намерение что-то делать в жизни?

– Мое второе пришествие в Душанбе уже не было столь драматичным. Я и в самом деле, наверное, повзрослел и поступил в художественное училище. Пришлось, правда, натурщиком поработать, чтобы были какие-то льготы при поступлении. Я неплохо рисовал, но от случая к случаю и поздно взялся за это дело. В Душанбе в то время художественное училище считалось по престижу выше, чем университет. А я загорелся стать художником. Занимался в художественной школе и одновременно работал. Думаю, что работа натурщиком больше помогла в поступлении, чем учеба.

Вскоре часть нашей семьи – кроме меня и отца – вернулась в Цхинвал. Все-таки на чужбине, как бы проще там ни было жить, долго оставаться трудно. Но отец там нашел хорошую работу – сетку проволочную делал. И получал, по-моему, 1500 рублей в месяц. По тем временам – бешеные деньги. А я учился на художника. Но училище там окончить не довелось. Через три года я перевелся в Цхинвал и официально художественное училище окончил только в 2002 году.

– Что так?

– В Душанбе я заболел и взял академический отпуск, а когда перевелся домой, сразу втянуться в учебу не получилось. И меня забрали в армию.

– И как служилось?

– Непросто. Ведь я служил в Тбилиси с конца 1987 до конца 1989 г. И уже в Грузии все националистические процессы начались.

– Среди сослуживцев интернациональный контингент был?

– Не совсем. Было очень много грузин из Тбилиси. Кавказцы – осетины, чеченцы, ингуши, дагестанцы держались все вместе. У меня был друг ингуш, Белан Горбаков. Он был мне ближе родного брата. Однажды, когда я стоял на посту, мне стало плохо с сердцем, и он меня на руках донес до санчасти. Даже посылку никогда без меня не открывал.

– А почему был? Вы не поддерживаете сейчас отношений?

– Я не знаю, где он сейчас. К сожалению.

– События 23 ноября 1989 г., с которых принято начинать отсчет вооруженного противостояния Грузии и Южной Осетии, вы застали уже в Цхинвале?

– Да. И когда я ехал домой, в автобус уже бросали камни. И всюду были развешаны эти плакаты – Сакартвело, Сакартвело. Кошмар какой-то был, вся Грузия утонула в националистическом угаре.  И 23 ноября, когда я поднялся ко въезду в Цхинвал, где наши остановили грузин, те кричали: «Сакартвело, Сакартвело». А им в ответ неслось: «Иристон! Иристон!»

– Неужели для вас произошедшее стало таким неожиданным?

– Нет, конечно. Это назревало. Но одно дело умозрительно воспринимать национализм, а другое – воочию сталкиваться с его проявлениями. Все, что говорил Звиад, его последователи тут же пытались воплотить. Единственно неожиданным было для меня то, что Гамсахурдиа не пришел к власти раньше. Должен был, но он предпочел играть с тогдашним грузинским руководством, как кошка с мышкой. А в ноябре восемьдесят девятого вокруг Цхинвала творилось черт знает что. Националистическую вакханалию было уже не остановить.

КАК ЭТО ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

– Можете в деталях вспомнить тот день?

– Для этого нужно сесть, от всего отключиться и попытаться перенестись в то время. Это непросто. Помню только то, что я, как и многие, был в «Адамон ныхас». Все думали, что оружие будет там. Потому что собирали деньги на оружие, но куда эти деньги потом делись, неизвестно.

– Может Валерий Газзаев на этот вопрос ответит?

– Какой Газзаев?

– Не тренер киевского «Динамо», конечно. А тот, который именно в то время был одним из лидеров «Адамон ныхас».

– Он же в Грузию сбежал.

– Когда-то сбежал, а теперь он в России, и пишет в газетах, какой он хороший, но что судьба его подвела и вынуждала действовать по обстоятельствам.

– Предательство нельзя оправдать. Это – редкий подлец, очень жестокий человек. Газзаев преподавал в моей школе, был еще практикантом. И однажды произошел такой случай. Он играл в теннис, а у нас не было урока, и я оказался поблизости. По-моему, тогда я был в седьмом классе. Газзаев меня увидел и сказал: «Иди на урок». Я ответил, что у нас нет урока. А он на меня заматерился. Ни с того, ни с сего. Я на него тоже. И он побежал за мной. Я шустрый был, думал, он меня не догонит. Но бегу, и вдруг слышу за собой дыхание. Оглянулся – Газзаев. Елки-палки, бегу, бегу, думаю, лишь бы до дома добежать. Но не успел. Он меня у самого дома поймал и страшно избил. Он был просто намного старше и, будучи еще и штангистом, намного сильнее. Я пытался сопротивляться, и за ноги его кусал, но ничего поделать не мог. Он меня вырубил, сволочь, и чуть не убил. Соседи, кажется, меня отняли – даже не помню. И я очень удивился, когда такой жестокий и мстительный человек стал потом директором школы и оказался на ведущих ролях в «Адамон ныхасе». Казалось, что мир перевернулся. Были такие, кто на него молился, старался прикоснуться к его дорогому пиджаку. Он так красиво говорил, что другие неформальные лидеры – ни Алан Чочиев, ни Зелим Цховребов – не могли с ним сравниться. Всех затмил. И когда Газзаев убежал к грузинам в Грузию и оттуда призывал нас сдаться, то это было прозрение для многих.

– Он объясняет это тем, что на него «наехали» свои.

– Есть вещи, которые ничем объяснить невозможно. Что касается «Адамон ныхас», я верил, что там очень умные дядьки и тетьки. Все говорили, что мы – потомки алан, что мы – скифы. Что мы победим любого врага. А потом оказалось, что мы к войне вообще не подготовлены. Оружия фактически ни у кого не было. У меня, например, был допотопный обрез, и если я, скажем, стрелял на несколько метров в дверь, то дробь обратно рикошетила. Такой обрез даже картон не пробил бы. Но бабахал хорошо.

ЮЖНУЮ ОСЕТИЮ СПАСЛИ ПРОСТЫЕ РЕБЯТА

– Тем не менее, в 1991-1992 годах удалось отстоять Цхинвал, как ни старались грузинские вооруженные формирования, хотя они недостатка в огневых средствах не испытывали…

– Цхинвал и Южную Осетию спасли простые ребята, которые в решающий момент взяли на себя ответственность, а не те, кто играл в политику и мечтал о политическом лидерстве. До сих пор удивляюсь, как мы выстояли. Что только не придумывали, чтобы выйти из положения. Помню, у нас квайсинских гранат было довольно много. Самодельных, с фитилем. У меня тоже их несколько было.

– Из чего они делались?

– Металлический корпус, аммонал и фитиль.

– И сколько времени было в распоряжении для броска?

– Где-то 4-5 секунд. Честно говоря, лично я их не использовал. Раза два взорвал – просто так, для практики. Осколки хорошие были. Единственное, что смущало – фитиль. Не мог избавиться от  мысли, что граната взорвется в руках. У нас были и другие самодельные гранаты – с кольцами, но им я не верил вообще. Потому что с фитилем ты хотя бы видишь, что происходит. А там ты ничего не видишь. А самоделка – она и есть самоделка. Потом мне Колорадо (один из самых известных полевых командиров – Алик Джиоев) подарил лимонку.

– Настоящую?

– Настоящую. Я так гордился ею. Из моих знакомых ни у кого такой не было. Лимонка тогда была – вещь!

– Где держали ее?

– В кармане. Я был уверен, что в руки не дамся и, если что, сам себя взорву. Ну, это было еще в 1991 году. А потом Колорадо мне выбил пулемет. Вот с ним я и воевал.

– Что означает – выбил?

– То и означает. Я был солдатом, старался быть на передовой, и как-то раз в Присе (селение, возвышающееся над Цхинвалом, которое в ходе первой грузино-осетинской войны 1991-1992 гг. несколько раз переходило из рук в руки) какой-то парень в солнцезащитных очках подошел ко мне и поздоровался. Сначала я не понял, кто это. А потом по голосу догадался, что это и был Колорадо. У ребят уже были автоматы с подствольниками, а у меня – карабин с оптическим прицелом. Он спросил у меня, где мое оружие? Я ответил, мол, разве ты не видишь сам.  «А где автомат?» – повторил вопрос Колорадо. Пришлось откровенно рассказать, что меня водят за нос его брат (Алан Джиоев по прозвищу Парпат – полевой командир, герой войны в Южной Осетии, именем которого названа в Цхинвале улица) и Хубул (Валерий Хубулов – полевой командир, герой Южной Осетии и Абхазии, первый министр обороны  РЮО, вице-премьер), что они мне не раз обещали автомат, но я его так и не увидел. Колорадо сказал: «Оставайся тут, и подожди меня». С этими словами они на «семерке» с Гаматом (Гамат Туаев – полевой командир в сел. Прис, герой Абхазии) уехали, а через полчаса вернулись. Колорадо сообщил мне, что когда я спущусь вниз, в Цхинвал, то могу зайти к Хубулу и взять оружие, какое захочу. Подумал, что – это опять разговоры. Потому что даже Парпат, хоть он был и великим патриотом, нередко забывал о своих обещаниях. Так я забыл о разговоре с Колорадо. Пока как-то Хубул меня в городе не нагнал и спросил, почему я до сих пор не прихожу за своим оружием. Я пошел в водхоз (в советское время – водохозяйственная организация, располагавшаяся в районе железнодорожного вокзала в Цхинвале, где после начала войны был создан штаб во главе с Валерием Хубуловым и хранилось оружие), и мне дали пулемет новенький – ПКТ. У него была гашетка электрическая.

– Как это?

– Ну, он же БТРовский был. Пришлось переделывать на механический. Мне помог это седлать Тамаз Бестаев.

– Не тяжеловатым показался пулемет после карабина?

– Мне он не казался тяжелым. Мне он казался самым лучшим. Этот пулемет у меня был долго, до конца первой войны. Потом, когда в июле 1992 г. миротворцы приехали, его взял Андрейка на хранение. И он куда-то подевался.

НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ, ЧТОБЫ ИСТИННЫХ ГЕРОЕВ ЗАБЫВАЛИ

– Вы посвятили своему другу рассказ?

– Он так и называется – «Андрейка», как все называли Андрея Козаева. В 19 лет он был сильным и не по годам мудрым. И авторитетом обладал не меньшим, чем Парпат или Хубул. С первых же дней войны заявил о себе. А потом стал первым начальником таможни. Жаль его, до сих пор не могу с этим спокойно жить.

– А что с ним случилось?

– Застрелили его в Цхинвале. Свои. В конце 1992 года, уже после ингушской войны. Он так поставил дело в таможне, что при нем никто не смел красть. Думаю, это был величайший сын Осетии.

– Кому-то перешел дорожку?

– Возможно. Он сказал так: все деньги, которые таможня будет зарабатывать, будут уходить на покупку оружия. И никто не посмел открыто вмешиваться, хотя очень многим это решение не понравилось. Не знаю, кто его убил, но я не хочу обо всем этом вспоминать…

– Вообще очень больно, что немало ребят, которые вынесли на своих плечах неимоверную тяжесть войны, погибли не на поле боя, а в междоусобных «разборках».

– Да, это так. Потому что первая война кончилась, а на руках осталось оружие. Иногда нехорошо думаешь: может, лучше было бы, если бы война продолжалась!? Грузины тогда оказались умнее нас и прекратили войну. Она так неожиданно прекратилась.

– Действительно, неожиданно. Ведь незадолго до ввода миротворцев она как раз была на точке кипения. Сильнейшие обстрелы Цхинвала, Зарская трагедия… И невероятная стойкость защитников города.

– Всех героев-ребят надо помнить, их нельзя забывать. Поэтому меня возмущает, когда улицу, которую переименовали в проспект Алана Джиоева (Парпата), опять называют улицей Ленина. Даже в газетах и по телевидению. Это очень нехорошо. Мне кажется, это специально делается, чтобы забыть окончательно Парпата и тех, кто отстоял независимость Южной Осетии в 1991-92 годах. В школах новое поколение уже не знает про тех ребят. Не знают, кто такой Парпат, кто такой Колорадо.

– Зачем вытравлять память о тех, кто сыграл решающую роль в том, что Южная Осетия выстояла?

– Есть, судя по всему, много причин. Есть элементарная зависть. Есть внушаемые обществу слухи, что чуть ли не все, кто воевал в то тяжелейшее время, являются мародерами. Причем, все эти вещи исходят от тех, кто сам не защищал наш город с оружием в руках.

– Да, после войны бывает много больше героев, что во время нее. Невозможно не согласиться с вами в том, что надо всех героических защитников Южной Осетии постараться вспомнить, о них написать и это издать.

– В меру своих возможностей я стараюсь. Они – герои моих военных рассказов. То, что я смог сделать для ребят, чтобы их имена не канули в лету, я сделал.

(Вторую, заключительную часть интервью читайте завтра)