Тамерлан ТАДТАЕВ и его война

Публикуем новый рассказ популярного в России писателя из Южной Осетии – республики, которая находилась в состоянии войны с Грузией или в ожидании войны почти двадцать лет.  Все это время Тамерлан Тадтаев был сначала воином, защитником Отечества, а только потом –  повествователем и летописцем, преломляющим происходившее через призму собственного видения и участия. Война – это не пафос, а обнажение человеческого характера, когда рядом с каждым соседствуют смерть и наивные воспоминания, страх и стремление не выдать его в себе перед ребятами.

*   *   *

Тамерлан ТАДТАЕВ

МОЯ ВОЙНА В 2004-м

Нам всем нужны воспоминания, чтобы знать, кто мы такие.

Машина развернулась у леса, где нас поджидала группа проводников… Водитель открыл борт, и в числе прочих я спрыгнул на траву. Ого, сколько тут земляники. Солдатам нужны витамины, а не протухшие консервы… Моя пахнущая оружейным маслом ладонь мгновенно наполняется ягодками, лихорадочным движением руки я отправляю их в пересохший рот. Очень, очень вкусно. Командир роты приказывает собираться в путь. Мне это не нравится, потому что дальше придется карабкаться на своих двоих. Подъем крутой, а выше еще круче, три километра надо идти по тропинке, чтоб до поста добраться. Сто шагов сделал, не больше, и уже не чувствую тяжести пулемета и ящиков с патронами. Плохой признак: загнусь по дороге. Перед тем как залезть в кузов «ГАЗ-66», комбат мне еще запасной ствол пытался всучить и патроны. Спасибо, не надо. По морде ему чуть не съездил, но потом раздумал. Сам же виноват. На кой черт мне все это сдалось? Кого я из себя корчу? Не наигрался еще в войну? Эй, герой, тебе сорок будет скоро, а ты все еще носишься с оружием как мальчишка. Подумай, с кем идешь на высоту? Не стоило тащиться с юнцами, которые годятся мне в сыновья. Позор их отцам-пустобрехам, пустившим детей на убой. Теперь ясно, почему нарты смеялись над стариками, ибо, по понятиям наших предков, мужик должен был встретить свою смерть в бою, а доживший до седин – трус и его место в жизни у параши… Черт, это и меня касается. Волосы, что ли, перекрасить? Нет, уж лучше побрить голову. Опять бандана развязалась, надо было взять ту, черную, на липучках. Если честно, я форму натовскую мечтаю купить, но она, слышал, бешеных денег стоит, а вот на кепку у меня уже есть. Завтра, если получится, поеду во Владик. Проведаю семью, кстати, и в магазин «Комбат» на Хольцмана заскочу, там, говорят, продаются всякие…

Идущий за мной ополченец – сынок Ниночки. В седьмом классе я воспылал к ней страстью. На перемене в буфете столовой всегда собиралась очередь, и я, бывало, пристроюсь к ней сзади, учащенно вдыхая запахи жаренных котлет, чебуреков и прочих вкусняшек. А она опустит головку и теснее прижимается задком к моему затвердевшему переду. Но как-то раз Ниночка так завертела попкой, что я у меня потекли слезы от кайфа и боли. Вдруг она охнула и, развернувшись, влепила мне пощечину. Ее братишка, уминавший в углу булочку с повидлом, набросился на меня. Славная вышла драчка: близняшки против несчастного влюбленного. Обжора до того был похож на свою сестру, что я повалил его на пол и трахнул бы, кабы не толпа вокруг. А моя любовь долбила меня по голове каблучком босоножки, так что пришлось лягнуть ее в грудь, довольно-таки выпуклую, и дать стрекача из столовой с циркулем в спине…

На следующий день я даже разбираться не стал, кто воткнул в меня железку, просто отлупил первого попавшегося под руку подозреваемого, отца вон того, с гранатометом… Чего это он ко мне повернулся? Так, изображаем улыбочку: здорово, братишка. И не трудно на себе этакую трубу тащить? А папа твой чем занимается? Гриппом, говоришь, болеет? Как же он умудрился подхватить заразу посреди лета. Ай, ай, тц, тц, приветы ему передавай… Что? Помочь мне хочешь? Спасибо, не надо, ты иди, я медленно, по-стариковски. Да, кстати, где ты купил свою форму? Во Владике на Хольцмана? Хорошая, я тоже хочу себе взять такую. Ну давай, удачи..

Скверно, скверно, в этой роте я один из самых старших, по годам, правда, не по чину. Вечный увечный солдат. Нет, не одолеть мне этот склон, реально сдохну. А толстым в этой жизни лафа, вижу, повернули обратно. И всем понятно почему: свинообразным не дотащить свои туши до места, где присские ребята ждут не дождутся смены. А с меня будет спрос: худой, опытный и все еще живой…

Мать твою, никак не нагуляю подкожного жирка и своей худобой привлекаю внимание легавых – за наркомана, видать, принимают. Во Владике менты на меня все время пялятся, останавливают и требуют документы. Устал от них, честное слово. Однажды отказался показать им свой помятый паспорт. Достали уже, говорю, там, где надо, вас не бывает, а во время войны так и вовсе за спины ребят прячетесь… Так они будто с цепи сорвались, обработали меня по полной. Дубинками резиновыми орудовали, суки. Зуб передний мне выбили и в обезьянник заперли на ночь. То ли от сотрясения мозгов, то ли от боли я высказал все, что о них думал. Менты сначала внимательно слушали, а после взбеленились. На бутылку меня хотели посадить. На мое счастье, явился их хмурый спросонья начальник и спросил, какого черта я тут делаю. Выяснилось, что мы вместе воевали, только я не мог вспомнить где.

Как же мне плохо, но еще не сдаюсь и тащу свой крест на Голгофу.

Ангел в образе маленького рыжего Хюрика пришел мне на выручку.

– Давай я понесу пулемет, – предлагает он.

– Спасибо, – говорю. – Знаешь, как из него стрелять?

– Наверху разберемся.

– Дойду ли…

– Куда ты на х… денешься.

Он закинул пулемет на плечо и рванул, только его и видели.

Да, таких, как Хюрик, в нашем городе раз-два и обчелся. Самый веселый и честный вулканизатор в Цхинвале. По утрам бегает трусцой по парку, затем ныряет в Лиахву, даже зимой, когда минус пятнадцать. Такой у него допинг, зато выносливый и не болеет.

Коне, младший брат Вовчика, с обоими я когда-то служил в таможне, был в числе проводников, он подождал меня и пошел рядом.

– Вижу, хреново тебе, – говорит он. – Может, домой пойдешь? Все поймут…

– Далеко еще? – спрашиваю я, готовый срыгнуть застрявшее в горле сердце.

– Не близко. Дай-ка сюда бачок, хоть этим помогу.

– Спасибо. Давно не видел твоего брата. Где он?

– Наверху он, с присскими.

– Приветы ему передавай…

– Сам передашь…

– А, ну да, конечно. Хорошая на тебе форма. Где купил?

– Ребята прислали…

Мы подходим к желтому, пахнущему керосином трактору. Он в центре внимания ополченцев – хотят завести его и на нем добраться до места. Отличная идея, я тоже с вами. Вот уж повезло там где не ждал. Пробираюсь вперед и слежу за парнем в кабине: суетливый он какой-то, ненадежный, мне такие не нравятся, и форма у него уродская. Поковырявшись, он спрыгивает на развороченную гусеницами землю и кроет матом хозяина трактора, который из вредности, а по-моему, из предосторожности, прихватил с собой какую-то запчасть. Ребята признают смекалку тракториста и делают перекур. Надежда моя распята. Я не знаю, как быть и опускаю свою потную задницу на вывороченное с корнями дерево. Отчаяние овладевает мной, впрочем, это мое обычное состояние. Даже во время секса я не могу расслабиться полностью. Боюсь, как бы мое истасканное сердце не лопнуло во время оргазма, но тем не менее кончаю, а после минут десять лежу в ожидании инфаркта, слушая бред очередной подруги…

– Ты идешь? – спрашивает Коне, глядя вслед ребятам. – Бледный ты какой-то.

Его слова действуют на меня как рвотное. Я бросаюсь в сторону и вешаю на ветки дикого фундука гирлянды блевотины. Проводник смотрит сочувственно и вновь советует вернуться домой. Но мне намного легче, и уж теперь-то я точно никуда не сверну, и мою мать, если не дойду до конца, может, даже выше. Нет, серьезно, это ведь дубовый лес? Ну вот, на вершине я вскарабкаюсь на самое большое дерево и буду сидеть на нем как Соловей-разбойник, а свистеть я умею. Хочешь послушать? Коне не хочет, и мы трогаемся в путь. По дороге к нам присоединяется еще и священник с бородой до пояса. На нем большой крест и автомат. Дорога трудная, хочется поговорить по душам. Беседуем. Оказывается, мы с батюшкой учились в одной школе, он младше меня на три года, я его вспомнил, и мне смешно. Я прошу святого отца простить меня. За что, удивляется тот. За мелочь, которую я отбирал у тебя в буфете…

Ура – я все-таки взобрался на эту чертову высоту. Ей-богу, даже зауважал себя, хотя осталось меня совсем немного. Еще бы, после такого дикого насилия над собой. Пар от тела так и клубился над головой. Все на мне влажное от пота, даже телефон в нагрудном кармане камуфляжа промок, но больше, конечно, я расстроился из-за подмоченной тысячерублевой бумажки. Продавцы и на хрустящую банкноту смотрят с подозрением, а такую и подавно не возьмут. Эх, плакала моя натовская кепка, хотя нет, мать на днях пенсию должна получить. На коленях да вымолю у нее копеечку. А может, мне посчастливится убить грузинского солдата? Лучше, конечно, троих. Они, я слышал, вооружены автоматами М-16 и у каждого по пистолету «Беретта», не говоря уже о красивой форме и «зелени» в карманах. Но где с ними встретиться-то? Сюда грузины вряд ли полезут, а спускаться к ним неохота…

Однако тут холодно, не простудиться бы. Жалко, бушлат не захватил, хотя комбат советовал. Но внизу такая жара была, в кустах все прятались от зноя. А здесь смотри какие дубы гнутся под ветром. Сейчас сдует палатку, вместе с командиром. Чего это он говорит по рации? Слышу: мы уже на месте, занимаем позиции… как поняли… прием…

Ребята, проведшие здесь три ночи, – знакомые все лица. Они рады меня видеть, я тоже чуть ли не кипятком писаю от счастья… Обнимаемся. Мать твою, так недолго и голубым стать. Встречаю своего вооруженного до зубов родственника, форма ему не по размеру, слишком велика.

– Как дома? – спрашивает он. – Мама не болеет?

– Жить, – говорю, – без лекарств не может. А твои как?

– Нормально.

Разговор не клеится, но родственник считает своим долгом сказать еще несколько слов и морщит лоб, отыскивая нужные. Лицо его вдруг проясняется:

– А ты помирился с женой?

– С которой?

– С этой, как ее… А, ну ладно, береги себя…

– Постараюсь…

Вижу небольшую каменную часовню. Подхожу к ней и целую побеленную известкой стену. Ополченцы входят туда со свечками. А я забыл. У святого отца их, должно быть, навалом, но неудобно просить, он там внутри уборку затеял. Перед входом сталкиваюсь с Хюриком, в руке у него бутылка «Багиаты».

– И ты здесь! А оружие куда дел?

– На позиции, – говорит, – оставил. Молись скорей, пока не стемнело, я тебя тут подожду.

– У меня свечек нет. Где ты, говоришь, пулемет оставил?

Мы спускаемся к навесу из шифера, под ним длинный накрытый полиэтиленом стол. Чуть дальше, у оврага, небольшой окопчик, напоминающий свежевырытую могилу. Я лезу туда за Хюриком. Ветер крепчает, тьма становится непроглядной. Признаться, я впервые в ночном лесу и не привык к крикам диких животных. Рядом рычит какой-то зверь.

– По-моему, это барс, – говорю я, делая приседания, чтобы согреться. – Щас замочу его.

– Ты спятил, – шепотом возмущается Хюрик. – Нельзя светиться, грузины засекут нас и накроют минами. И вообще это рысь.

– Ты уверен?

– Конечно.

– Она сожрет нас?

– Не знаю.

Кроме холода, я ничего уже не чувствую. Ветер, что ли, выдул из меня остальные чувства. Вылезаю из ямы, включаю фонарик на телефоне и ползу к навесу. Слышу за собой шорох. Барс или рысь? Окликаю:

– Хюрик, ты?

– Да.

– Там на столе под навесом пленка, накроемся ею, и будет у нас с тобой парниковый эффект, хе-хе.

Мы долго не можем выбрать позу под полиэтиленом. Наконец садимся спина к спине. Я еще под себя толстый, пахнущий гнилью сук подложил.

– Хорошо, – говорю, – сидим.

– Неплохо, – смеется Хюрик. – Как бы нас за педиков не приняли.

– Наплевать, главное согреться. Ну как ты?

– Жарко даже.

– И мне. Опять эта рысь, – беспокоюсь я. – За нами, что ли, охотится? Эй, киса, отвали, пока я тебе в пасть гранату не засунул!

– Ты поосторожней с лимонкой-то, – остерегает Хюрик. – Черт, она и вправду рядом, я даже шаги ее слышу…

– Попробую к пулемету прорваться…

– Тсс, сиди тихо, еще в овраг свалишься…

Мимо, не переставая рычать, пробежал какой-то зверь.

– Почему рысь не загрызла нас? – спрашиваю. – И вообще, чем тут воняет?

– Ну напукал я, – хихикает Хюрик. – Защитная реакция организма на опасность.

– Ладно, давай спать, кстати, я тоже пердел.

Утром перебираемся обратно в окоп. Темно в лесу, сыро и зябко. Я снова принимаюсь за гребаные приседания, потом делаю упор лежа и нюхаю гнилую листву отжимаясь. Хюрик откуда-то притащил топор, и после фитнеса по очереди швыряем его в дерево. Я ни разу не всадил, зато сломал топорище. Да, сегодня не мой день. Все чертовски плохо. Ни воды, ни еды, мать твою, да что же это такое? Пойду спрошу командира, когда мы отсюда на хрен свалим. Напарник лезет в окоп и смотрит на тропу, ведущую в глубь леса. Стыдно признаться, но я могу заблудиться даже в городском парке в сумерках, а тут настоящий темный лес, где по ночам бродит не то барс, не то рысь, и этак небрежно задаю Хюрику вопрос:

– Мы по этой тропинке, что ли, вчера поднимались?

Тот очумело на меня смотрит.

– Это грузинская дорога, – говорит он. – Ты скоро?

– Мигом.

Чего это он трусит, думаю, грузины сюда не поднимутся, у меня нюх на жареное, а здесь таким и не пахнет. Поднимаюсь на горку и у палатки начальника вижу нашу роту. Все угрюмо молчат. Командир приветствует меня кивком головы и сообщает, что мы остаемся на вторые сутки. Так вот где таилась погибель моя, бормочу я. Нет ли у кого воды? Дурацкий вопрос, мог бы и не задавать. На нет, как говорится, и суда нет. Ладно, пойду грехи свои замаливать. Вхожу в пахнущую дымом часовню и молю Богородицу простить меня за… и вернуть подорванное на войнах и пьянках здоровье, еще прошу у нее толику денег…

Как странно, четверть века назад я стоял тут рядом с Мананой, дальней моей родственницей из Тбилиси. Ее мама, толстая тетя Кетино, с тремя пирогами в одной руке и с зажженными свечками в другой то и дело поглядывала на дочку, меж тем как древний старец, подняв полный араки рог, молил святых дать разум бедной девушке. Все надеялись на могущество здешнего жуара, который исцелил кучу безнадежно больных. Я тоже хотел, чтобы Манана вышла отсюда умницей, хотя ничего ненормального в ней не было заметно: лицо девушки спокойное, взгляд вполне осмысленный, нормальная грудь, красивые ножки… Старик все еще молился, как вдруг Манана, обнажив лошадиные зубы, залилась смехом…

Выхожу из часовни, смотрю ополченцы радуются, будто родниковой воды напились. Командир подходит и хлопает меня по плечу.

– Собирайся, – говорит он. – Смена идет.

Радостный спускаюсь к Хюрику, но по дороге решаю разыграть его и делаю злое лицо.

– Что говорят наверху? – спрашивает напарник.

– Крысы внизу, – говорю, – приказали нам остаться на вторые сутки.

– Ты шутишь? А как же вода?

– Друг у друга будем отсасывать.

– Давай я спущусь в Прис за водой.

Запиликал телефон. Ага, жена. Алло, привет. Ну как вы там? Он ходит на тренировки? Вот молодец. Нет, с баблом пока туго… Послушай, я сейчас на посту… Мать твою, меня в любой момент могут убить, а ты говоришь о каких-то деньгах… Нет, не работаю… Потому что сократили… Ну началось… Я на войне, ты можешь это понять? На развод подашь? Обещаю тебя сделать вдовой… Сейчас перезвоню…

– Чего тебе?

– Пригнись, грузины, – шепчет напарник.

– Какие еще грузины? Это смена. Ладно, сваливаем, я возьму пулемет, а ты бачки не забудь…

Я выскочил из окопа и пошел навстречу ребятам. У них и вода свежая, напьюсь. Разговор с женой, конечно, расстроил меня и не выходил из головы – все из-за проклятых денег, но где их взять, у кого попросить? Лес между тем заметно оживился, кругом суетились, кричали, должно быть, радовались смене. За кустами я заметил пригнувшихся парней в чудной форме и хотел подойти к ним, спросить, в каком магазине они купили такой камуфляж, но страшная догадка лишила меня дара речи. Я пригляделся: люди в чудной форме были всюду, прятались за деревьями, сидели на корточках с гранатометами. Я остановился, не зная что делать, и прислушался.

– Эй! – кричали наши с горки. – Стойте на месте! Кто такие?!

Один из парней выпрямился и, сняв кепку, вытер заросшее лицо; на боку у него болтался АКСУ с длинным магазином.

– Ми миротворци! – крикнул он с таким жестоким грузинским акцентом, что меня залихорадило и потянуло блевать. – А ви кто?!

– Это не твое дело! Зачем пришли сюда?

– Ми миротворци, – повторил небритый, снова вытирая лоб. – Осматриваем посты!

За убийство миротворца, даже грузинского, дают немалый срок, тем не менее моя рука осторожно потянулась к рычажку предохранителя. Ствол я направил на переговорщика, он был такой же миротворец, как я балерина.

С горки опять закричали:

– Бросайте оружие и поднимайтесь сюда по одному! Вы поняли, вашу мать, ткуени деда м…?! (Мать вашу!)

– Твою мат! – раздалось в лесу как эхо. – Ткуени деда м…!

– Даицхот, магати деда м… (Начнем, мать их), – сказал один из пригнувшихся.

– Беги обратно в окоп! – кричал Хюрик сзади.

Такой шанс – убить зараз нескольких – у меня вряд ли когда еще будет, подумал я и нажал на спуск. Затвор громко щелкнул, осечка, все, п… Переговорщик посмотрел в мою сторону и чему-то улыбнулся – я уверен, что жуар сделал меня невидимым. Я попятился, затем повернулся и дал деру. Пока бежал, начался бой. Пятьдесят стволов, не меньше, работало одновременно. Взрывы трясли лес. Спрыгнув в окоп, я поставил пулемет на ножки и взял под прицел кусты, поправил очки, спуск, снова осечка. Мать твою, какой урод подсунул мне эту рухлядь.

– Давай жарь, чего ты ждешь! – орет Хюрик.

– Заело! – кричу и перезаряжаю. На этот раз я услышал голос своего пулемета – красиво поет, ничего не скажешь.

Длинной очередью стригу кусты и все что за ними, потом прочесываю местность. Не могу остановиться, до того мне хорошо, только бы сердце выдержало такой кайф. Щупаю пульс: нормально. В пристегнутом бачке кончаются патроны. Напарник помогает ставить другой. Кажется, за той порослью трепещет жизнь, гашу ее, враждебную. Солнечный свет пробивается и к нам. Что за хрень, и так жарко. Смотрю наверх: над головами порядочная прореха, а ветки сыплются не переставая. Интересно, это наши косят макушки деревьев или грузины? Хюрик как встревоженная ящерка выглядывает из окопа и кричит:

– Не стреляй, ствол раскалился! Патроны береги!

С горки тоже орут:

– Остынь, не стреляй! Мы уже их трахнули!

Какие герои, думаю, а я во время боя онанизмом, что ли, занимался?

Второй бачок тоже опустел, жалко, не взял запасной ствол с боеприпасами. Сколько же патронов я потратил? Сто пятьдесят было в пристегнутом, двести в ящичке – всего триста пятьдесят. Неплохо, рифленый ствол раскалился докрасна. Вдруг правая линза вдребезги. Хватаюсь за глаз, ладонь в крови. Сердце забило тахикардию. Я лег на пустые ленты и гильзы рядом с пулеметом и прошу напарника:

– Посмотри, что с моим глазом.

– Ты ранен? – тревожится тот. – Под бровью у тебя что-то блестит, кажется, стеклышко. Не дергайся, сейчас я его вытащу. Ну вот… А хорошо мы вздрючили кеклов (грузин)…

Приступ проходит, но я все еще лежу, боясь рецидива. Телефон зазвонил. Смотрю на дисплей: жена… Опять будет мучить. Прошу Хюрика сказать ей, что меня убили.

– Нет, ты что! – восклицает он. – Даже думать не хочу о том, что будет с моей женой, когда ей скажут такое…

– А ничего не будет, все они шлюхи.

– Не смей так говорить, и вообще поднимайся, кажется, смена пришла…