Аслан КУБАЛОВ: «Наивно в луже вижу отражение звёзд»

Встреча с главным художником Северо-Осетинского государственного академического театра Асланом Кубаловым – редкая удача. Не только журналистская, но и человеческая. К душевной беседе располагает атмосферная мастерская – кладезь творческого богатства, удивительных раритетов и трогательных мелочей.

Семь персональных выставок, более тридцати оформленных спектаклей – лишь количественное выражение творчества Кубалова. Речь художника, насыщенная образными выражениями, глубокой философией и яркими метафорами, изобилует непревзойденным юмором, душевной эмоциональностью и одновременно мудрым спокойствием. Кубалов – исключительный собеседник, необыкновенный художник, самобытный поэт. Человек совершено удивительной формации, мировоззрения.

Признаться, столь яркого и сильного впечатления не производил ни один интервьюируемый. Впрочем, не хотелось бы назвать состоявшуюся беседу сухим газетным определением. Полет мыслей Кубалова стирает стандартные границы и, да не прозвучит пафосно, завораживает.

– Лично мне Северная Осетия по числу художников на душу населения напоминает знаменитый Монмартр…

– «Взрослые очень любят цифры…» – ворчал Маленький Принц, на родине создателя которого, точнее, в ее столице, художников, наверное, втрое больше, чем во всей России. Людей в определённо серо-зеленой униформе в Осетии гораздо больше, а не нашего брата. Как тут не вспомнить конфуцианское «пусть будут все цветы», извращенное в прошлом веке Мао и хиппи. Удручает качество судей этого числа.

– Можете выделить близкие сердцу произведения, ставшие украшением спектаклей на сцене Осетинского театра?

– Много лет тому назад мне посчастливилось в жарком зале Таганки на приставной банкетке увидеть чудо Высоцкого и волшебную сценографию Боровского. Их вязаный «Гамлет» и стал неким добрым вирусом, заразившим меня Театром. Спустя годы я пришел в свой театр.

Он мой с тех пор, когда я усвоил нехитрую схему: этот театр без меня сколь угодно сможет, я без него – нет. Вот уже два десятка лет – нет. Со всеми «тараканами» и прочими насекомыми, со всеми его дворцово-мадридскими перевертышами и прочей закулисной мозаикой я люблю его и его служителей. Объяснить, за что – так же тщетно, как быть к себе объективным.

Таганский же «живой занавес», увы, мной еще не сплетен. Этот вопрос пока открыт.

– Востребованный художник-график – достаточно большая редкость. Почему отдаете предпочтение графическому направлению?

– Всю сознательную жизнь, даже во время службы в армии, мне нравилось возиться с карандашом, пером, едва заметной в руках тонкой кистью. Именно возиться, а не писать-рисовать. В этой технике я не Колумб, но не она меня усаживает за рабочий стол чаще, чем за мольберт, а диалог с бумагой и картоном (от холста я слышу лишь его велеречивые монологи). Занимался и книжной графикой, но, к сожалению, эта сфера закрыта.

Сценография же, как правило, улыбается больше адептам акварели, гуаши, акрила и туши, нежели масла. Да и графиков при желании можно собрать если не гвардию, то не меньше взвода.

– Невозможно не заметить безграничного полета фантазии, выраженного в оригинальных и разнообразных замыслах ваших картин. Не боитесь, что источник вдохновения иссякнет?

– Источник до тривиальности прост – моя маленькая семья, мой маленький город, мой театр. Однажды известная журналистка, услышав «Пушкин» на вопрос о любимом поэте, надменно чиркнула в интервью: «…как это не оригинально», ожидая, видимо, апполинерно-пазолиньевских очарований, сдобренных томным баритоном. Да, не оригинален: люблю семью, дом, работу. Этот теплый источник с томиком Пушкина.

– Богатый национальный колорит помогает находить интересные сюжетные линии?

– Если домик – «колорит» состоит из обтесанных самой историей, а не историками, камней нашей древней самобытной культуры, веры, слова и быта, а к ним не в последнюю очередь прибавить наш добрый своеобразно-мудрый юмор, то стократно – да!

Важно при этом держать себя в рамках морали, не нарочито ханжеской и пуританской, а возведенной нашими пращурами до точки вечных заповедей, простых, оттого и сложных.

Есть риск, нещадно эксплуатируя улыбку предков, превратить ее в живописную попсу и «петросянщину», как это, к сожалению, происходит с некоторыми заслуженными «нарциссами» от изобразительного и не только искусства. Но это уже к вопросу арбитража.

– В творчестве Кубалова сложно проследить дух эпохи, веяния времени. Вы намеренно уходите от реальности в более привлекательный иллюзорный мир?

– В библейских парафразах Ричарда Баха в романе «Иллюзии» все земные и заоблачные ценности так или иначе находятся в обоснованно вязком плену сомнений, кроме одной – Любви.

В простом, казалось бы, пейзаже Ван Гога этой любви ничуть не меньше, чем в фантасмагорической какофонии цвета и звука Чюрлениса. И, если на миг сдуть с себя энциклопедическую пыльцу интеллектуала, не страдающего ранним склерозом, можно ли хотя бы две эти величины отнести к определенному духу и веянию эпохи и времени? Открыть альбом Дюрера, абстрагируясь от цифр и антуражных штампов, и покажется, что штрихи гения сложены в дивных кроликов и чудных рыцарей еще вчера.

Баховская ценность, простая в своей природе, и есть первооснова творчества.

– Достойно пройти испытание славой – задача, подчас непосильная даже для глубоких интеллектуалов. Кубалову звездная болезнь не грозит?

– В моем обществе анонимных трудоголиков, где я сам себе председатель и содержанец, отсутствуют медные трубы. Здесь гимны огню и воде исполняются на других инструментах. Я сам из «других», в том смысле, что в списках, титрах или афишах был и буду причислен к бисерной вязи шрифта «…и другие». Эта данность не сделала меня более седым и циничным, а, напротив, – самодостаточным и, если хотите, наивным. В свой недавно стукнувший «полтинник» я наивно вижу в луже не грязь, а отражение звезд. И только они имеют право так называться, а не телевизионные гомункулусы с силиконовыми регалиями.

– Художник должен быть голодным? Вам ближе позиция Модильяни или Пикассо?

– Художник никому и ничего не должен, кроме Бога, Высшего Разума, Провидения или Космической Субстанции. Талант этимологически означает, увы, денежную единицу, и этот смысл становится первозначным на радость Мамоне и самому Лукавому. Исконно русское «дар» на нынешнем пьедестале безумия еще как-то своими артритными пальцами едва удерживается благодаря шукшинским «чудикам» и гриновским «друдам», позиция которых, к слову, мне и близка, а с годами – еще ближе.

– Наверное, художнику больно взирать на происходящее в наш век безвкусицы и пошлости?

– Этот пресловутый век «мыльных» сериалов, плодовитых писательниц и бесчисленных маршрутных такси очень точно, без математического налёта, сам обозначился «нулевым». Вес возымели некогда изысканные ярлыки «толерантность», «перфекционизм», «креативность» и прочая околофилологическая белена. Можно было бы, став Емелей, съевшим щуку, влезть на свою стареюще-ворчливую печь и ностальгически-поучающе поминать шестидесятников с их окуджавами и пастернаками, семидесятников с тарковскими и бродскими, славить при этом дистанционный пульт как единственного цензора сегодняшнего Армагеддона. Но это инсультный удел видящих только грязь в упомянутой луже. Звезды же в ее отражении – это вспышки наших молодых, которые то и дело выигрывают всевозможные научно-гуманитарные олимпиады, дирижируют оркестрами мирового класса, горстями привозят медали с конкурсов и арен.

– Согласны ли с бессмертным высказыванием Гете: «Мы нуждаемся в художнике даже в минуту величайшего счастья и величайшей беды»?

– «Эту войну нам не выиграть…» – обреченно сказал полковник фашистской танковой армады, окружившей блокадный Ленинград, когда из чрева одного из «тигров» до него донеслись пойманные радиозвуки концерта Баха, в тот момент собравшего голодные тени людей в зале ленинградской филармонии. Этот исторический факт много позже использовал Озеров в своей киноплакатной лубочной эпопее. Это и есть, с позволения, мой комментарий.

– А, правда, что на одной московской выставке ваше произведение продали за сумму, в разы превышающую изначальную?

– Отчасти. Студентом попал со своей работой на выставку молодых питерских и московских художников в достопочтенные «свободные» времена перестроек-перестрелок. Одному из гостей, японскому журналисту, она «зутко подравилась». Тогда-то я впервые услышал заморское слово «бартер», то есть свое незамысловатое баловство с претензией на эзотерический экскурс в закосмическое бытие я обменял на увесистую фотокамеру этого посланца Фудзиямы. Позже мои продвинутые однокурсники продали ее какому-то нуворишу, зная мою пещерность (стабильную до сих пор) в области любой техники. Неделю в нашей общаге комендантствовал Бахус, а в понедельник – Эол в карманах и головах. Такая вот самурайская зарисовка.

– Как главный художник Осетинского театра ощущаете особую значимость, возможно даже сакральный смысл каждой работы?

– Искать и находить сакральный или любой другой смысл – право, исходящее из экклезиастовской формулы «иди и смотри» для зрителя, читателя и слушателя.

Ощущать особую значимость себя и работы – пограничное состояние, близкое к больному самолюбию, амбициозной самооценке, словом, к патологии. Не хотелось бы стать очередным желтым пациентом.

В живописно-декоративном цехе моего театра существует крепкий круг эдаких лесковских левшей, настоящих профессионалов: постановщиков, декораторов, бутафоров и мастеров по дереву. Палитра ярких и одаренных людей, любящих свое нелегкое ремесло, знающих истинный толк в его таинствах. Вот и хотелось бы к следующей круглой дате, скажем, восьмидесятилетию нашего общего дома, чтобы хоть кто-нибудь из них удостоился давно уже заслуженного звания, а не изделия целлюлозно-бумажной промышленности. Тогда, может быть, в собственных глазах я на миг представлю себя хоть чем-то значимым.

Валериан ТУГАНОВ, фото Гургена КАРАПЕТОВА,
«Северная Осетия», 23.12.2011